Интервью с сотрудниками Кризисного центра для женщин «ИНГО» в Санкт-Петербурге. В разговоре участвуют: Елена Болюбах (руководительница центра), Елизавета Великодворская (психологиня), Борис Конаков (пиар-специалист центра).

Галина Рымбу: Было бы интересно узнать, как возник ваш кризисный центр, в каком году, и какая команда его создавала.

Елена Болюбах: Кризисный центр создавался в 1992 году женщинами-сотрудницами телефона доверия при детской психиатрии. К ним на горячую линию поступало много запросов, которые касались насилия над женщинами, и поэтому они решили сделать кризисный центр. 1992 год — это прекрасное время, оно было очень плодотворным для появления НКО. Мы знаем, что примерно тогда же были созданы другие крупные кризисные центры России (такие, как «Сёстры», «Анна»). С самого начала мы были сфокусированы на оказании экстренной психологической помощи, поскольку костяк центра состоял из психологинь. Но в какой-то момент приняли решение изменить направление работы и взять курс на оказание комплексной помощи женщинам, пострадавшим от насилия. За 27 лет повестка и миссия организации не менялась. И всегда наш акцент был на оказании прямой помощи — психологической, юридической, социальной (мера этой помощи зависит от проектного финансирования). Но наша горячая линия работает и будет работать всегда. Мы всегда будем оказывать психологическую помощь хотя бы на телефоне доверия и всегда будем бесплатно принимать женщин, которые пострадали от сексуализированного насилия. Это наша позиция, есть финансирование или нет.

Г.Р.: Были ли у вас в какой-то момент и есть ли сейчас «горячие койки»?

Елена Болюбах: Сейчас «горячих коек» нет. Но у нас неплохие договоренности с государственными социальными квартирами, где могут разместиться женщины, которые к нам обращаются. В крайних случаях мы, конечно, всегда найдем варианты размещения, однако чаще всего это будут социальные квартиры. Но шелтер у нас был.

Г.Р: А почему перестал работать?

Елена Болюбах: Когда я пришла сюда 15 лет назад, шелтер уже функционировал. В какое-то время я даже координировала программу шелтера. Но у неё были свои проблемы. Мне бы хотелось, чтобы весь сервис, который предоставляет кризисный центр, был очень качественным. Для меня в предоставлении шелтера должно быть соблюдено очень много критериев, которые, в первую очередь, связаны с безопасностью, с возможностью оказания постоянной психологической и социальной помощи внутри шелтера. Шелтер — это не квартира, где женщины живут самостоятельно, там должен осуществляться обязательный патронаж. И это не должно быть помещение, которое берется в аренду. У нас же шелтер был обычной арендованной квартирой, что существенно утяжеляло доступ живущих там женщин к медицинским и правоохранительным сервисам. В том виде, в котором это было, мы не захотели продолжать. Это было рискованно.

Если смотреть на законодательство, то для НКО сейчас нет никакой возможности предоставлять эту помощь, не нарушая кучу нормативов. Например, мы не можем предоставить помощь женщине с ребенком, потому что в уставе написано, что мы имеем право оказывать помощь только женщинам 18+. Это будет нарушением.

Однако появление городских социальных квартир очень снизило напряженность. Санкт-Петербург в этом плане очень отличается от остальных городов России: у нас действительно эти социальные квартиры есть. И нам гораздо проще определить женщину туда, а здесь оказывать ей психологическую и\или правовую помощь.

Возможно, всё это ещё изменится. В будущем я вижу шелтер, который был бы результатом нашей коллаборации с медицинским учреждением. Мне сейчас очевидно, что нам скорее нужно какое-то своё крыло в отделении одной из больниц, куда после запроса привозили бы женщин, пострадавших от сексуального и домашнего\ партнёрского насилия. Там мы могли бы оказывать в том числе психологическую помощь, не боясь, к примеру, что женщина умрёт от внутреннего кровотечения у нас в социальной квартире. Этот сервис нужно оптимизировать.

Г.Р.: Участилось ли количество обращений в центр после закона о декриминализации домашнего насилия? С одной стороны, да, первые побои были декриминализированы, а с другой стороны — этот закон привлек внимание общественности и о домашнем насилии стали очень много публично говорить, в прессе стала распространяться информация о кризисных центрах. Связываете ли вы сегодня частоту обращений к вам с большей информированностью о домашнем насилии или это последствия закона?

Елена Болюбах: Я понимаю, что декриминализация это страшная и чудовищная вещь, но говорить о том, что декриминализация побоев спровоцировала ещё большее количество избиений, я бы не стала. Мне кажется, люди стали просто больше слышать о том, что домашнее насилие есть. Пока рано судить о том, как повлиял этот закон на количество обращений, времени с момента его принятия прошло мало. А некоторые наши клиентки и раньше даже не знали, что побои были криминализованы. Мы знаем, что даже когда побои были криминализованы, многие наши клиентки редко доходили до суда. То что произошло, как прецедент — это страшно, в глазах правозащитников — это страшно. Но, действительно, у принятия этого закона есть обратная сторона: это привлекло общественное внимание к проблеме. Больше информации — больше запросов о помощи.

Да, конечно, по статистике у нас стало больше обращений. В 2015 году у нас было около 3 тысяч обращений, в 2018 — больше 6 тысяч. Это огромная цифра. Но это связано скорее с общественными компаниями, активностью в социальных сетях, с гугл-грантом, который мы получили. Гугл-грант нам дали как социально значимой организации условно высокого индекса. Раньше бы не дали. На моих глазах феминизм и защита прав женщин в России из маргинальной среды переходят в условно мейнстримную. И это важное изменение.

Борис Конаков: Cам момент обращения за помощью — он стал как-то более… в тренде, что ли. Людям в принципе сложно просить о помощи, а здесь проблема насилия непосредственно сопряжена с этим: чтобы её решить, нужно обратиться за помощью. Но в последнее время в публичном пространстве стали как-то больше говорить о том, что в ситуации насилия просить помощи не стыдно, что это нормально, вне зависимости от того, у кого ты эту помощь просишь — у психологов, у юристов, у полицейских, у друзей или у коллег. Поэтому женщины не стесняются просить о помощи, они ищут и гуглят организации, чтобы даже просто спросить совета: «А не кажется ли мне, что в моих отношениях происходит насилие?» Нет, вам не кажется.

Г.Р.: В чем особенности и сложности оказания психологической помощи женщинам, пострадавшим от сексуального и домашнего насилия?

Елизавета Великодворская: Особенности, безусловно, есть. Здесь важно отметить, что мы являемся кризисной службой. Это значит, что мы работаем в определенном формате, который помогает женщинам, пострадавшим от насилия, получить экстренную помощь. И это значит, что внутри парадигмы кризисного консультирования мы выходим за рамки исключительно психологической работы. Мы выполняем в том числе транзитную функцию: рассказываем про другие городские сервисы. Потому что нередко женщины, которые обращаются к нам, плохо информированы о том, как они могут защищать свои права, о том, где им получить правовую помощь, о том, что они имеют право на социальную помощь, которую могут предоставить государственные службы. Нередко это женщины, которые сидят дома с маленькими детьми и находятся в состоянии экономической зависимости от партнера. Им нужна определенная помощь здесь и сейчас, поэтому наша задача при обращении  — работать многофункционально. То есть, оставаясь психологами, помогать женщине получить комплексную помощь, это элемент социальной работы. 

Сложность заключается в том, что в России нет закона о психологической помощи, о психологическом консультировании, соответственно, нет и общих стандартов подготовки практического психолога, общего этического кодекса, общих принципов работы. Это определённая специфика российского правового поля. Поэтому мы порой, перенаправляя нашу клиентку в какую-то другую психологическую службу, не можем быть уверены, что там ей действительно помогут, что мы с нашими коллегами разделяем одни и те же представления о том, как нужно оказывать помощь женщине, пострадавшей от насилия. В этом смысле наше поле отличается, к примеру, от европейского, где есть какая-то более или менее общая культура психологической помощи женщинам, пострадавшим от насилия.

Поэтому мы намерены и стараемся эту культуру развивать: налаживаем взаимодействие с самыми разными организациями, приглашаем психологов и психиатров из других служб (в том числе государственных) к нам на семинары, чтобы и на уровне неформальных контактов синхронизировать представления о принципах оказания помощи женщинам, пострадавшим от насилия. Здесь представление об ответственности за совершенное насилие — это ключевой, ядерный момент. Очень важно понимать, что за насилие ответственен только тот, кто его совершает, ни в коем случае не пострадавшая, в каких бы обстоятельствах оно ни было совершено. Если специалист считает иначе, это может существенно влиять на стратегию оказания помощи.

К примеру, на эту осень у нас есть большие планы по развитию взаимодействия с Городским психотерапевтическим центром (на базе «Клиники неврозов»), который имеет существенные ресурсы по оказанию психотерапевтической и психиатрической помощи жителям и жительницам Петербурга. Также мы собираемся организовывать рабочие встречи с Центрами социальной помощи семье и детям, чтобы более детально знать и в большем объёме предлагать и их сервисы в случае необходимости. Пока нет в РФ закона о профилактике домашнего насилия, пока четко не прописано межведомственное взаимодействие (в том числе взаимодействие с НКО), наша задача — налаживать это взаимодействие собственными силами, связываясь с теми людьми и организациями, которые чувствительны к проблеме насилия, для которых борьба с ним важна. А дальше создавать каналы эффективной коммуникации, чтобы быть более-менее уверенными в том, что когда в знакомую нам службу обратится наша клиентка, ей не скажут: «Ну, знаете, может быть, вы сами немножко виноваты в том, что вас муж побил, давайте с этим как-то поработаем».

Елена Болюбах: Мы всё время пытаемся вернуть в государственный сектор человека. Все наши форумы, мероприятия нацелены на то, чтобы показать государственным службам, что с НКО можно сотрудничать, что с гражданскими активистами можно сотрудничать, что мы являемся друг для друга мощным ресурсом. Самостоятельно наш Кризисный центр не может оказывать помощь всем женщинам в Санкт-Петербурге и Лен.области. Мы видим, какая катастрофа происходит в регионах, где нам очень часто просто некуда перенаправить клиенток. Там или нет никого, или центры есть, а сервиса нету. Такое тоже бывает. Условно кризисный центр существует, он формально прописан (особенно для НКО это характерно), но, к сожалению, нет ресурсов. Нет психологов — нет и помощи.

Г.Р.: Если жертва насилия обращается к вам за психологической помощью, то она может быть только экстренной? Вы даёте несколько консультаций, а потом должны перенаправить её куда-то в другую службу, где она будет получать регулярную поддержку?

Елизавета Великодворская: Да, у нас кризисное консультирование. Каждая ситуация индивидуальна, как правило, наши клиентки могут получить 5 бесплатных консультаций. По нашему опыту порой и пяти, иногда и меньшего количества консультаций женщине бывает достаточно, чтобы внутренне переработать то травматическое событие, которое с ней произошло. Наша задача — максимально помочь человеку собрать свои собственные ресурсы, поделиться своими чувствами и переживаниями, по-новому посмотреть на произошедшую ситуацию. По-новому — это, в том числе, с помощью наших психологов критически отнестись к чувству вины и стыда за произошедшее, ведь в нашей культуре по-прежнему поддерживается представление о том, что в насилии виновата жертва и это очень затрудняет процесс реабилитации людей, переживших насилие. Важная часть просветительской миссии Кризисного центра, — работа с отношением к партнерскому насилию в обществе, со стереотипами о нем, информирование о современных подходах к оказанию помощи. 

Если требуется длительная психотерапевтическая помощь, то наша задача, опять же, познакомить клиентку с городскими сервисами, куда она может обратиться. В большинстве случаев женщины даже не знают, что они могут получать бесплатную психотерапевтическую помощь. С советских времен всё ещё сохранилось представление о «карательной психиатрии», которое может мешать обратиться за помощью. Мы говорим с клиентками о том, что время изменилось и стандарты работы государственных служб тоже изменились. На фоне длительного насилия и в результате его могут развиваться депрессия, тревожные расстройства, посттравматический стресс. И наша позиция — важно обращаться за лечением, если оно необходимо, а для этого нужно знать куда. 

Елена Болюбах: Длительная психотерапия — это про «реабилитацию», а мы  — про «реанимацию». Мы занимаемся «реанимационными» психологическими действиями, и для этого, как правило, хватает пяти встреч. Бывают случаи, когда мы можем количество встреч увеличить, здесь мы проявляем гибкость.

Но для наших клиенток, которые находятся в судебном процессе, мы предоставляем полную психологическую поддержку. Здесь речь не идёт о пяти консультациях. Мы сопровождаем их в судах, поддерживаем до момента завершения дела, а иногда и после. Мы понимаем, как это тяжело для женщин — участие в судебном процессе и в следственных действиях, как важна здесь постоянная поддержка психолога.

Г.Р.: Вы сотрудничаете с АНО «Мужчины 21 века» и их центром консультирования «Альтернатива насилию», где мужчины-психологи проводят психокоррекционную работу с мужчинами-агрессорами, помогают им отказаться от насилия и выстраивания деструктивных отношений в семье. Как строится ваше сотрудничество?

Елена Болюбах: «Мужчины 21 века» появились «из ребра» нашего Кризисного центра. 15 лет назад, когда я только пришла работать сюда, мы обучали мужчин-психологов работе с обидчиками. Мы понимали, что работать с обидчиками, конечно, нужно, но в рамках нашего Кризисного центра мы с ними не работаем и работать не будем. Для этого нужны специальные места.

Будучи практикующим психологом, я бы никогда не смогла профессионально расщепиться настолько, чтобы сегодня консультировать женщину, пострадавшую от домашнего или сексуализированного насилия, а завтра обидчика, пусть даже и не её партнёра. Потому что психологическое консультирование предполагает принятие. Но я понимаю, что есть вещи, которые я понимать и принимать не могу. Это лично моя позиция: я не верю в полутона, я не верю, что женщина-психологиня может работать с мужчиной-обидчиком. Я не верю в то, что именно в современной России это возможно. Я не верю, что этот мужчина, совершающий насилие по отношению к женщинам, будет меня, женщину, слушать. Он просто меня не услышит. Может быть, я заблуждаюсь, но, мне кажется, что лучше даже не пробовать. Поэтому мы обучили мужчин-психологов и уже 12 лет партнёрствуем в одном из проектов. Мы можем участвовать в координации действий друг друга, у нас есть общие проекты и программы, мы участвуем в мероприятиях друг друга, проводим совместные супервизии.

Елизавета Великодворская: «Мужчины 21 века» регулярно отмечают, что им важно сохранять контакт с нами. Потому что есть риск упустить что-то важное, например, проблему власти обидчика и реальной зависимости пострадавшей стороны в условиях отсутствия у нее ресурсов. Конечно, мы даём нашим клиенткам информацию программе «Альтернатива насилию». Однако часто это работает не столько так, что партнёр, совершающий насилие, обращается в эту программу, сколько усиливает позицию нашей клиентки в диалоге с ним. Она может сказать, что если он действительно хочет измениться, то, вот, пожалуйста, такая опция в городе существует. Потому что часто обидчики ведут себя так, как будто бы они беспомощны и не могут сами поменяться, даже если и «хотят». Практика показывает, что если женщина даёт обидчику этот контакт, и он его не берёт — для неё это может быть еще одним маркером того, что к изменениям он не готов. Мы знаем, что цикл насилия работает так, что партнер, его совершающий, может возвращаться снова и снова, пытаться вернуть отношения, говорить о том, что изменится. Это испытание для женщины, пережившей насилие, и при этом разрыв отношений переживается как утрата, она надеется, что партнер изменится. Надежда — это нормально, это естественно, поэтому проверка на реалистичность намерений может помогать. И женщине нужен этот аргумент: если он реально готов меняться, он может пойти в эту программу и начать собственную «терапию». 

Г.Р.: Насколько центру нужно общественное внимание? Как вы сохраняете этот баланс: между стремлением обеспечить закрытое безопасное пространство и стремлением быть открытой общественной организацией, которая, так или иначе, привлекает к проблемам домашнего и сексуализированного насилия, распространяет информацию о нём?

Борис Конаков: Я не так давно занимаюсь социальным пиаром и пришёл в эту область из журналистики. Там я нередко сталкивался с такой проблемой, что очень сложно взять какой-то журналистский комментарий у людей, которые занимаются благотворительностью, социальной работой. Распространенная позиция благотворительных и общественных организаций заключается в том, что, да, мы делаем хорошие вещи, но это добро должно быть невидимо. Благотворительность должна быть невидима. А что в таком случае должно быть видимо? Зло? В итоге мы получаем довольно токсичное информационное поле, внутри которого преобладает негативная информация, и люди от него страдают. И это тоже насилие над восприятием: мы видим много травмирующей информации, тонем в ней, думая, что мир вокруг ужасен, опасен и вообще — кошмар, никуда от этого не деться. Мне кажется, что это поле нужно менять. Хорошее должно становиться видимым. Создать инфоповод без триггеров — возможно. Не делать кричащий заголовок, который может триггернуть, — возможно. Мы можем добиваться внимания какими-то другими средствами. Поэтому мы все вместе в Кризисном центре активно участвуем в разработке своей медиа-стратегии, с другой логикой.

Также мы присутствуем в основных социальных сетях: ВК, ФБ, недавно запустили Инстаграм — тестируем, как он может работать. Кто-то обращается к нам через социальные сети, потому что это удобно. Приложения в телефоне, вот они, стоят, и Женщине может быть не очень комфортно, если рядом находится её обидчик, открывать сайт, писать в онлайн-приемную, но у неё есть Инстаграм, куда она может быстро зайти и написать нам в директ о том, что нужна помощь. При этом в целях безопасности и специалистов, и женщин, обращающихся за к нам помощью, мы держим адрес нашего офиса в тайне и просим, чтобы он нигде не афишировался.

Ещё мы считаем, что нам важно быть такой организацией, в которой видно не вывеску, а реальных людей, которые оказывают реальную помощь. Показывать, что мы живые и разные. Что организация не состоит только из одного человека. Поэтому мы стараемся всё время выбирать разных наших специалисток для комментариев прессе, у нас не одна-единственная публичная спикерка. А ещё мы не всегда ждём, когда журналисты обратятся к нам за каким-то комментарием, мы сами можем выпустить этот комментарий. Мы сами — источник информации, и это тоже наша деятельность. На профилактику насилия в этом смысле мы смотрим широко. Мы делаем это, организовывая свой «FemFest» с «железным троном», выпуская заявление по какой-то оскорбительной статье в СМИ. Наша деятельность для нас намного больше, чем борьба с насилием и его результатами: это еще и про комплексную профилактику насилия.

Все фотографии, использованнные в материале, предоставлены Кризисным центром для женщин «ИНГО»